Деревенские девчонки - Эдна О`Брайен

– Ты спала? – спросила я маму.

– Нет. Ты всегда сосёшь на ночь что-нибудь сладкое, а я боюсь, что ты задохнёшься, если вдруг проглотишь целиком, так что я должна быть всегда начеку.

Мы всегда держали под подушкой сладости и плитки шоколада, и я привыкла сосать на ночь фруктовые леденцы. Бедная мама, она всегда тревожится. Я думаю, она всю ночь лежала в своей комнате, думая о нём, прислушиваясь, не затрещит ли на дворе мотор его старого автомобиля, не раздадутся ли его шаги по влажной траве, – ждала и кашляла. Она всегда начинает кашлять, когда ложится в постель; поэтому она держит старые тряпки, которые служат ей вместо платка, в мешочке из вельвета, привязанном к ножке её кровати.

Хикки подал мне яйцо. Оно получилось круче, чем всмятку, поэтому он срезал верхушку и положил туда кусочек масла, чтобы вышло пожиже. Это было яйцо, снесённое курицей-молодкой, и оно неплотно сидело в большой фарфоровой рюмке для яиц. Маленькое яйцо в большой рюмке выглядело довольно глупо, но вкус его был превосходен. Чай уже остыл.

– Можно мне нарвать сирени для мисс Мориарти? – спросила я маму.

Мне было стыдно говорить с ней о цветах для моей учительницы, когда она в таком состоянии, но я очень хотела обойти Бэйбу и стать любимицей мисс Мориарти.

– Да, милая, нарви сколько хочешь, – с отсутствующим видом произнесла мама.

Я подошла к ней, обняла за шею и поцеловала. Для меня она самая хорошая мама во всём мире. Я прошептала ей это на ухо, и она крепко прижала меня к себе, словно не хотела никогда отпускать. В этом мире я была для неё всем, абсолютно всем.

– Маменькина дочка, – поддразнил меня Хикки.

Я разжала свои объятия и смущённо отстранилась от мамы. Её мысли гуляли где-то далеко, так что куры оставались пока некормлеными. Кое-кто из них уже пробрался со двора в дом и клевал еду из чашки Бычьего Глаза, стоявшей у задней двери. Я услышала, как Бычий Глаз облаял их, а потом раздался неистовый шум крыльев – куры разбегались от него в разные стороны.

– Сегодня в клубе будет спектакль, миссис. Вам надо сходить развеяться, – сказал Хикки.

– Да, мне надо.

Голос мамы звучал немного саркастически. Хотя она во всём полагалась на Хикки, но порой держалась с ним строго. Она по-прежнему была задумчива. Думала где сейчас он? Привезут ли его домой на «скорой помощи» или на частном автомобиле, который он взял напрокат в Белфасте три дня тому назад и до сих пор не заплатил? Или он вскарабкается, пошатываясь, по каменным ступенькам чёрного хода, размахивая зажатой в руке бутылкой виски? Устроит ли он скандал, будет ли орать на неё или просить прощения? Или ввалится в прихожую в обнимку с каким-нибудь пьянчугой и скажет:

– Познакомься, мать, это мой лучший друг Гарри. Я только что поменял ему тринадцать акров луга на великолепную гончую собаку…

Всё это случалось уже так много раз, что было бы глупо надеяться увидеть его возвращающимся домой трезвым. Когда он три дня тому назад вышел за дверь, при нём было шестьдесят фунтов для уплаты налогов.

– Посолить тебе? – спросил Хикки, держа в пальцах щепотку соли и протягивая руку к моей тарелке.

– Нет, Хикки, не надо, – ответила я, решив сегодня есть без соли. Из чистой прихоти. Мне казалось, что есть без соли и сахара выглядит очень по-взрослому.

– Что мне сегодня делать, мадам? – спросил Хикки у мамы и воспользовался её молчанием, чтобы обильно намазать свой кусок хлеба маслом с обеих сторон.

Мама не то чтобы скупится на еду, но Хикки стало так разносить, что он порой не может делать свою работу.

– Ступай пасти скотину на болото, пожалуй, – ответила, подумав, она. – Там теперь вполне можно пройти, а такого хорошего дня может больше и не выдаться.

– Может, ему не надо бы так далеко уходить, – сказала я.

Мне бывает куда спокойнее, когда к возвращению папы Хикки держится где-то поблизости.

– Да он может не прийти ещё месяц, – вздохнула мама.

Её вздохи разрывали мне сердце. Хикки взял с подоконника свой картуз и пошёл выпускать коров.

– Я должна покормить кур, – вспомнила мама и взяла с приступки печи чугунок с зерном, которое парилось там всю ночь на медленном огне.

Она понесла еду для кур к сыроварне, а я стала собирать себе завтрак в школу. Прежде всего я взболтала бутылку с рыбьим жиром, чтобы казалось, что я отлила из неё порцию. Затем я поставила её обратно на полку шкафа, где стоял парадный сервиз. Это был свадебный подарок, и его никогда не ставили на стол, чтобы не разбить. За сервизом пылились счета. Сотни счетов. Отец никогда не давал себе труда платить по ним, он просто засовывал очередной счёт за тарелки и тут же забывал про него.

Я вышла во двор, чтобы нарвать сирени. Остановившись на каменных ступенях, я обвела взглядом дальние поля и, как всегда, ощутила чувство свободы и радости, глядя на рощицы деревьев и каменные дома наших соседей, живших поодаль от нас, на зеленеющие поля. Сразу же за забором рос конский каштан, а под ним располагалась целая россыпь колокольчиков, высоких и очень синих; большая поляна небесно-голубых цветов, теснившихся среди валунов из песчаника. Ветер тут же стал играть подолом моего платья, на ветках каштана мягко шелестели листья.

– Захвати в школу кусок пирога и печений, – сказала мама.

Она постоянно балует меня, давая что-нибудь вкусненькое. Сейчас она смешивала в большой кастрюле распаренное пшено и вареную картошку, опустив голову и роняя слёзы в корм для кур.

– Да, такова жизнь, кто-то работает, а другие тратят, – бормотала она, идя по двору с кастрюлей. Самые храбрые куры взлетали до края кастрюли и пытались клевать корм. Под тяжестью ноши её правое плечо опустилось ниже левого. Тяжёлый труд пригнул её к земле; она изо всех сил пыталась поддерживать на плаву нашу ферму, а по вечерам делала абажуры и экраны для каминов, чтобы в доме было уютно.

Над моей головой пронеслась стая диких гусей; они, гогоча, летели над нашим домом, направляясь к рощице ильмов. Эти ильмы были излюбленным местом коров, собиравшихся здесь в летний зной, чтобы отдохнуть на холодке, но мухи доставали их и тут. В детстве я часто играла в этой рощице в «магазин», устроенный из картонных коробок, и продавала в нём осколки фарфоровых плошек. Порой ко мне заглядывала сюда и Бэйба, чтобы поделиться каким-нибудь секретом; а однажды здесь мы даже спустили трусики и щекотали друг друга. Это была наша самая страшная тайна. Иногда Бэйба грозилась выдать её, и мне приходилось задабривать её новой ленточкой для кос или шёлковым носовым платком.

– Не грусти, милая, – бросил мне Хикки, выходя из дому с четырьмя вёдрами молока для телят.

– О чём ты думаешь, Хикки, когда тебе думается?